Вольдемар лишь беспомощно разевал рот, смахивая на вытащенную из воды рыбину.
– Но… – слабым шепотом начал он, – я…
Жестокий служитель закона отмел его робкие возражения сразу, одним коротким движением ладони, не терпящим оправданий и не принимающим каких-либо извинений жестом:
– Милорд, ваша вина уже доказана де-юре! И если она подтвердится де-факто…
– То что тогда? – по-прежнему не понимал Вольдемар.
Помощник прокурора скривил сухие губы в жестокой улыбке и выразительно провел ладонью по своей жилистой шее на уровне кадыка, некрасиво выпирающего над воротником темно-синего форменного сюртука.
Вольдемар чуть не задохнулся от ужаса, отлично поняв этот глумливый жест.
– Но это невозможно! – почти выкрикнул он. – Я не убивал отца! Ведь он же мой отец! – Он смотрел умоляюще, словно призывая всех присутствующих поверить столь весомому аргументу.
– Ну и что? – равнодушно пожал сутулыми плечами законник. – Недавно мы казнили женщину, зарезавшую и съевшую свою единственную новорожденную дочь… Помолодеть, дрянь, хотела. А ради трона, – он торжественно возвысил голос, – еще и не такое сотворить возможно!
– Бред! – сдавленно всхлипнул юноша. – Навет! Поклеп!
– Мы разберемся! – церемонно пообещал бюрократ. – Стилет отдадут магам. И если они выяснят, что кровь на самом деле принадлежит графу Эдмунду, то, – он угрожающе прищурил свои и без того маленькие, бесцветные глазенки, – то храни вас тогда Аола, милорд…
Первые сутки заключения Вольдемар провел в относительном комфорте, запертый в спальне. А на второе утро к нему снова явился тот же крючкотвор, на этот раз настроенный уже далеко не так любезно. Ибо на лезвии кинжала маги действительно нашли кровь и частицы мозга покойного графа, а на его рукояти – отпечатки пальцев Вольдемара. Хотя чему тут удивляться? Ведь этот самый стилет принадлежал к обширной коллекции оружия, используемого для тренировок всех без исключения мужчин маркграфской семьи… Но против улик не поспоришь, и, как юноша ни сопротивлялся, его все-таки бросили в узкий каменный мешок, предназначенный для содержания самых опасных убийц. Допросами руководил Зорган, его завистливый кузен, самочинно объявивший себя регентом. О, теперь-то до Вольдемара дошло, кто стал истинным зачинщиком этого грубого фарса, нелепой пародии на справедливый суд. Но было уже поздно…
– Эй, родственничек, ты там еще жив? – Насмешливый, прилетевший откуда-то сверху голос вывел Вольдемара из полусонного забытья, оторвав от болезненных для души и тела воспоминаний. – Не помер ли, часом, мне на радость?
– Не дождешься, подонок! – сквозь зубы ненавидяще просипел юноша, поднимая голову. – Я еще тебя переживу!
– Ну это вряд ли! – злобно хохотнул Зорган, перегибаясь через край узкого глубокого колодца, прищуриваясь и пытаясь рассмотреть израненного пленника, скорчившегося на дне жуткого каменного мешка. – А ты, оказывается, не только невезучий ублюдок, но еще и безмозглый оптимист к тому же!
– Это ты убил отца?! – крикнул молодой маркграф, сейчас желая одного – узнать правду.
– Я! – без зазрения совести, погано усмехнулся Зорган, прекрасно понимавший всю выгоду своего положения и уверенный в безнаказанности откровенного признания. – И кинжал в твою спальню тоже я подбросил. Сначала я надеялся, что ты не вынесешь нечеловеческих пыток и сознаешься в том, чего не совершал. Но ты оказался крепким орешком и вытерпел все испытания. Потом я думал, что тебя убьют голод и холод этого подвала, но ты и тут не оправдал моих ожиданий. Признаюсь, братец, ты меня утомил…
– И что ты придумал еще? – хмыкнул пленник, невольно ощущая свое превосходство над мучителем.
– Ты, – ненавидяще шипел Зорган, – ты помеха. Ты стоишь на моем пути к трону, власти и величию, поэтому я избавлюсь от тебя любой ценой…
– Не обманывай себя, кузен, – пророчески пообещал Вольдемар, стараясь придать своему голосу всю доступную ему твердость. – Ты же сам понимаешь, что однажды я вернусь даже из Обители затерянных душ и спляшу танец мести на твоих гниющих костях!
– Ты?! – Зорган язвительно расхохотался, и гулкое эхо его издевки ураганной волной прокатилось по узкому проходу потайного узилища. – Ты?! Да ты уже почти покойник! Не тешь себя миражом спасения, это нереально. Ты обречен…
– Нет! – яростно откликнулся Вольдемар, не желая верить предателю. – Нет!
– Да, да! – почти ласково проворковал виконт, давясь смехом. – Завтра утром тебя выведут на главную площадь Эйсенвальда. По моему приказу из далекой деревушки привезли молодую ведьму, уже успевшую прославиться несколькими сбывшимися пророчествами. Она подтвердит твою вину, а меня объявит спасителем маркграфства, несущим мир и благоденствие всей стране. И тогда тебя казнят…
– Не верю! – из последних сил отчеканил Вольдемар, пытаясь обуздать безысходное ощущение обреченности, сковывающее сердце непробиваемой коркой льда. – Не бывать этому никогда!
– Дурак! – холодно припечатал Зорган, отходя от колодца. – Ладно хоть мне повезло не родиться таким же доверчивым и благородным дураком…
– Я не дурак, – несговорчиво прошептал Вольдемар, расслышав последние слова своего палача. – Я – воин, и моя судьба еще не исчерпана…
Он и сам не понимал, что за странные мысли пришли в его голову, откуда они взялись и к чему породили эту столь непонятную, бесконечно загадочную фразу…
А Гедрон лла-Аррастиг прищурил свои и без того узкие глаза, задумчиво рассматривая три лежащих перед ним вольта, символизирующих Вампира, Злодея и Ведьму. Говоря откровенно, он и сам не ожидал, что именно по его черной воле их судьбы переплетутся столь крепко и неожиданно, свиваясь в тугую нить предназначения. И, надо признать, предназначения весьма неприятного и нежеланного для хитроумного чернокнижника. Но Гедрон ехидно усмехнулся и снова соединил пальцы в сложном магическом жесте, явно замышляя недоброе…
Неустойчивые весы капризной удачи начали склоняться в его сторону.
Глава 3
Герр Хайнц Беренбаум – бессменный староста небольшой деревеньки Ренби, расположенной на севере маркграфства Эйсен, всеми уважаемый и вполне зажиточный пейзанин, горестно вздыхал, сидя за крепким дубовым столом на кухне своего нового двухэтажного дома. Проделывал он это донельзя основательно, на полном серьезе и даже с немалой долей врожденного, сугубо природного артистизма, что неподдельно свидетельствовало об одном: сие ответственное действо стало для него давно привычным, регулярным и не лишенным удовольствия. А ведь если копнуть поглубже и разобраться, то, по обыденным деревенским меркам, кручиниться старосте было совсем не от чего. Проблем с урожаем в этом году не намечалось. Свиньи плодились, будто кролики, а треклятые кролики и того хлеще – оборзели вконец и грозили не только заполонить вместительный сарай до самых стропил своим не поддающимся исчислению приплодом, но и выплеснуться в конюшню. Любимая кобыла герра Беренбаума, носившая кокетливую кличку Бабочка, разродилась настолько замечательным по всем статьям жеребчиком, что приехать полюбоваться на будущего чемпиона деревенских скачек соизволил даже сам маркиз Вульштрасс, эмпир в тридцатом поколении и по совместительству хозяин близлежащего города Вилько. Восхищенно расхвалив шустрого гнедого стригунка, бодро гарцевавшего по загону, маркиз выразил абсолютную уверенность в блистательном будущем сего потенциального чемпиона. Дабы не лишать подрастающую гордость округи счастливого жеребячьего детства, выражающегося, по мнению умного дворянина, в яслях, полных отборной пшеницы, он освободил старосту от уплаты всех налогов сроком аж на целых три года. Подобной щедрости в Ренби еще не видывали, как и столь беспрецедентного везения, так и сыплющегося на начинающую седеть голову дородного, благообразного герра Хайнца. В довершение ко всему к средней дочке Беренбаумов на днях посватался не абы кто, а именно он, кумир всех девиц на выданье, белобрысый Ганс, сын вильковского ювелира и первый жених в округе. Румяная, будто садовая роза, Хильке Беренбаум цвела тихой радостью, срочно закупая приданое и иногда обжигая родителей безмолвным, кротким, но выразительным взором голубых, обычно стыдливо потупленных очей. Здоровяк Ганс ходил гоголем, безмерно гордясь неоспоримой пригожестью своей длиннокосой, сноровистой невесты. Вот и день свадьбы уже назначили, по исконной эйсенской традиции: в первый осенний месяц, как раз на конец уборки урожая. И, казалось бы, чего же старосте желать еще – живи да радуйся! Ан нет – укрывшийся на кухне герр Хайнц продолжал вздыхать украдкой, старательно скрывая свои горести от дотошливых и безмерно любопытных соседей, справедливо побаиваясь их падких на сплетни языков.