Там — никого. Руки сами собой выдернули ТТ из кармана штормовки, большой палец довзвёл курок, я скользнул в открытые ворота бокса и сразу отступил в сторону, замер у стены, дожидаясь, пока привыкнут к полумраку глаза.

Яма, подъёмник, полки с инструментами, аккумуляторами и коробками передач, прочими запчастями и разномастным кузовным железом, у стен составленные друг на друга шины и несколько колёсных дисков. И — ни души, только выбивалась из приоткрытой двери полоска электрического света.

Не теряя времени, я сдвинул сначала одну створку ворот, затем другую и перестарался из-за спешки, металл лязгнул о металл. Полоску перекрыла тень, в бокс вышел привлечённый непонятным звуком Сивый.

— Замер! Завалю, сука! — рыкнул я, взяв на прицел высокого и крепкого, пусть уже и начавшего немного оплывать в талии мужика. — Руки в гору!

— Что за?.. — начал было хозяин автосервиса, не спеша выполнять моё требование, и я быстро пересёк бокс, встал метрах в трёх от него, щёлкнул курком.

— Грохну, сука! Руки!

И грохнул бы, наплевав на свой план, да только Сивый явно понял это, и пусть нехотя и без всякой спешки, но всё же повиновался.

— Спиной развернись! Двигай!

Толчком ладони я направил Сивого в каморку, откуда он только что вышел. Согнутую в локте руку с пистолетом при этом держал прижатой к собственной груди, дабы свести на нет всякую попытку жертвы завладеть оружием.

Но хозяин автосервиса дёргаться не стал и послушно вошёл в кладовку без единого окна, которую освещала лишь электрическая лампочка под потолком. На столе с инструментами соседствовали аптекарские весы, пакет с белым порошком, упаковка муки, ложка и с десяток миниатюрных скруток из фольги.

— Чего надо? — попробовал было вякнуть Сивый, но мне было не до его вопросов.

— Заткнулся и сел. Руки за голову! За голову, я сказал! И пальцы сцепи! Завалю!

Сивый засопел, но всё же опустился на табурет и положил ладони на мощный загривок. Я подступил к нему со спины, приставил дуло к виску и без промедления утопил пальцем спусковой крючок.

Грохнуло! Хлёстко ударил по ушам выстрел, со звоном отскочила от стены гильза, покатилась, ударилась о ножку табурета, закрутилась в углу. Голова Сивого мотнулась, и он свалился с табурета. Из раны обильно потекла кровь, начала собираться в небольшую лужицу на полу. Стараясь не наследить, я опустился на корточки, выщелкнул магазин и приложил к нему подушечки пальцев мертвеца. Вернул обратно и вложил рукоять в безвольную ладонь, обжал её со всех сторон, проконтролировав, чтобы отпечатки появились в том числе и на спусковом крючке, а после резко бросил руку с ТТ вниз, имитируя падение с большой высоты. Пистолет ударился о бетонный пол и вывалился из разжавшихся пальцев.

Оставалось надеяться, что рука Сивого находилась в момент выстрела достаточно близко от оружия и на ней остались следы пороховых газов, но даже если случай и не расценят самоубийством — да и хрен бы с ним. Дело сделано, пора валить.

И смахнув со стола пакет с порошком, так что он запорошил половину комнатушки, я выскочил за дверь.

Ходу!

Сразу домой не пошёл. Просто не был уверен в собственной непогрешимости и не хотел оставлять ни единого шанса проследить за собой с помощью служебной собаки. У соседнего дома разложил вынутый из кармана пластиковый пакет и убрал в него штормовку. Сел в первый подъехавший троллейбус, проехал остановку в одну сторону, перешёл через дорогу и прокатился в обратном направлении. Внешне оставался совершенно спокоен, а вот внутри всё так и клокотало.

Убить — легко. Без сомнений и колебаний полосонуть очередью по зелёнке, откуда идёт обстрел. На адреналине шибануть молотком урку с ножом или на последних остатках воздуха в лёгких прострелить голову душителю. Это всего лишь самооборона, дистиллированный инстинкт самосохранения в его изначальном виде. Если разобраться, и не убийство вовсе. А вот расчётливо выстрелить в человека, когда тот ничем тебе не угрожает, — это убийство, и его неприглядную сущность не спрятать за кружевом красивых словес о мести и воздаянии за погибшего друга.

Здесь всё строго по Достоевскому: тварь я или право имею. Ставлю свою жизнь выше чужой или…

Да нет никаких «или». Я поставил. И убил не из мести, а из страха. Просто устранил потенциальную угрозу. Сбросил фигуру с шахматной доски, уповая на то, что сам до конца партии так и останусь игроком. Мне это не нравилось. И ещё больше не нравился выбранный путь.

Нет, я остался прежним и не превратился в одночасье в закоренелого душегуба, но каждый подобный случай привносит в душу что-то новое и что-то в ней выжигает. Не проведи я полночи, закапывая в мусор тела своих несостоявшихся убийц, и вовсе не уверен, что сегодня сумел бы спустить курок. Что вообще пришёл бы в автосервис, а не принял для храбрости двести грамм и не открыл стрельбу по проезжающей мимо машине, будто собирался убить её, а не сидящего за рулём Сивого.

А так — смог. Проникся осознанием, что не хочу оказаться похороненным на помойке, и всё исполнил, как и задумал, точь-в-точь до последней детали.

Не психанул, не дал слабину. Справился. И всё будет хорошо, если только изначально не допустил просчётов при планировании акции и не оставил на месте преступления по собственному недосмотру случайных улик. Но я верил, что не допустил и не оставил. Верил, что меня не просто не найдут, но даже не станут искать вовсе, признав случившееся самоубийством.

Вот только есть вполне ощутимая разница между верой и уверенностью. Она-то и не давала почивать на лаврах, заставляла раз за разом прокручивать в уме события последнего получаса, анализировать свои действия и выискивать в них недочёты.

Мне было тошно.

19|06|1992

день-вечер

Домой вернулся, как и уходил — через первый подъезд и крышу. В квартире сразу прошёл на кухню и, пользуясь с тем, что дядька в своей комнате ведёт оживлённую дискуссию с телевизором, прошерстил его запасы алкоголя. Водки не нашёл, пришлось наполнить гранёный стакан портвейном. Несколькими мучительными глотками я влил в себя мерзкое пойло и тут же склонился над раковиной. Не пошло.

Выкрутив на полную мощность оба крана, я смыл рвоту и с сомнением посмотрел на початую бутылку с номером пятьдесят три на этикетке. От новой попытки в итоге решил воздержаться и пошёл к себе, но по дороге отвлёкся на возмущённый возглас дяди Пети:

— В белом доме одни предатели!

— В нашем или ихнем? — не удержался и спросил я.

— В нашем, конечно! Какое мне дело до американского? — резонно прозвучало в ответ.

Я не стал ввязываться в бессмысленный спор по причине полной политической индифферентности, закрылся в комнате, разделся и завалился на диван. Мозг отчаянно нуждался в отдыхе, но уснуть удалось далеко не сразу. Поначалу не отпускали заботы, страхи и дурные мысли. Ворочался, устраиваясь поудобней, переваливался с боку на бок, пытался ни о чём не думать. И как-то незаметно для себя уснул. А вот пробуждение вышло необычайно резким.

— Сергей, к тебе пришли! — прорвался в сон дядькин голос, и меня буквально подбросило с кровати.

В один миг я очутился посреди комнаты в одних трусах. Сердце выдало под двести ударов в минуту, взгляд заметался, выискивая сумку с топориком, и уж не знаю, какую безумную идею родил бы ещё не отошедший от сна разум, но тут в дверях показалась Зинка.

— Привет, Сергей! — сказала она, ничуть не смутившись моему виду.

— Ну дядя, блин! — повысил я голос, отмирая от испуга. — Предупреждать же надо! Мало ли чем я тут занимаюсь?!

— И чем же ты таким занимаешься? — улыбнулась девчонка, и на её щеках появились симпатичные ямочки.

Лёгонький сарафанчик соседки по части целомудренности серьёзно уступал своим историческим предтечам, что-то он оставлял открытым, а что-то предельно обтягивал, и Зинка вдруг невесть с чего показалась даже привлекательней Алёны. Мысль эта засела в голове крепко-накрепко, а скрученные в комок нервы требовали разрядки, словно и не сбросил пар только этим утром, поэтому в спортивные штаны я влез с несколько даже излишней поспешностью.